Лошадиные истории. Алексей абрамович коркищенко лошадиные истории

История № 1
Однажды император Николай I лично приехал на Воронежский конезавод, где выводили знаменитую орловскую породу. Как только перед Его Величеством раскрылись двери конюшни, все находившиеся там жеребцы громко заржали. Недоуменный монарх поинтересовался у крепостного конюха Шишкина о причине этого явления, и тот ответил:
— Даже кони у нас восторженно приветствуют государя императора! Ответ столь понравился царю, что находчивый конюх тут же получил от государя вольную грамоту. На воле Шишкин не оставил любимого ремесла и вскорости открыл собственный конный завод.

СПРАВКА: В XIX веке коннозаводческая деятельность России находилась под особым патронажем царской фамилии, так как была одной из важнейших составляющих военной мощи страны.
История № 2
В конце 80-х, когда деятельность Московского ипподрома проходила уже с серьезными перебоями, я стал свидетелем одной занимательной картины. Зайдя в гости к приятелю, который жил прямо напротив ипподрома, я вышел на балкон и увидел на улице огромную толпу людей, которые бегали, суетились, о чем-то кричали и замолкали, как будто по команде. Тогда я спросил хозяина:
— Саш, а что там происходит?
— А-а, наверное, опять бега отменили.
— Ну и что?
— А все, кто пришел, просто так разойтись теперь не могут и делают ставки: какой трамвай раньше придет…
История № 3
В России, как, впрочем, и в других странах, коннозаводчики всегда пытались скрещивать породы для того, чтобы улучшить скаковые качества жеребцов, но ничего путного не получалось. Одна история крайне показательна. В начале ХХ века знаменитый коннозаводчик решил попробовать скрестить орловскую породу с недавно завезенной американской, покрывая родных кобылиц иноземными жеребцами. Своего первого жеребенка этот селекционер с немалой долей фантазии назвал Дай Попробую. Прошло несколько лет, и, завершая свой эксперимент, последнего жеребенка он самокритично окрестил Брось Мудрить.
СПРАВКА: Английская скаковая - порода лошадей, выведенная 200 лет назад в результате трех столетий кропотливой селекционной работы. Среди профессионалов сегодня она считается идеальной.
История № 4
Несколько лет назад, когда Израиль де-юре еще находился в состоянии войны с Иорданией, в Эйлате, на побережье Акабского залива, случилось чрезвычайное происшествие. Из конюшен будущего короля Иордании Абдаллы вырвался его любимый племенной жеребец, стоивший не один миллион долларов, и бросился в воду...
Надо сказать, что розовый дворец Абдаллы находится буквально в пятистах метрах от государственной границы, поэтому неудивительно, что выплыл этот красавец на переполненном пляже Эйлата — знаменитого курорта Израиля. В принципе, это могло бы стать началом серьезного политического кризиса, но… Через полчаса из эйлатской мэрии уже звонили по всем конезаводам земли обетованной с требованием срочно привезти самых лучших племенных кобылиц...
Ранним утром следующего дня официальная делегация Эйлата привела на КПП виновника инцидента, который после бурной ночи едва передвигал ноги и ошалело мотал головой. С соблюдением всех формальностей этого красавца торжественно возвратили хозяевам и вежливо предложили... заполнить официальные документы по осеменению.
Все остались довольны, включая, естественно, и несознательного нарушителя.
История № 5
Когда на Московском ипподроме с многолетним перерывом открыли сезон, на первые же скачки прикатил разъяренный представитель мэрии и, выпучив глаза, принялся привычно орать: — В чем дело?! Кто вам позволил?!
Вновь назначенный директор комплекса Владимир Жуковский напрягся и очень тихим голосом сказал:
— Вы тон-то смените, а то ведь я тоже кричать умею. Конным полком без микрофона командовал.
— Я спрашиваю, что за самоуправство, кто вам позволил открывать скачки?
— Государь император Николай Павлович, еще в 1834 году! Чиновник ошалело запнулся, но все равно продолжал гнуть свое: — Все равно! Нужно было спросить разрешения у мэрии!
— А кто должен был спросить — Николай Павлович?
Вокруг стали хихикать, вельможа быстро переключился на другие вопросы, и скандал затих.
СПРАВКА: Московский ипподром открыт осенью 1834 года на Ходынском поле по повелению российского императора Николая I. Сегодня он является одним из старейших в Европе.
Сергей МИРОВ

Андрей забыл в башне подзорную трубу. Пока сидел внизу, все время про нее помнил, а когда выбрался - забыл! И сообразил, что ценный инструмент остался наверху, только когда Вера Павловна спросила, что их туда понесло.

Он бежал и ругал себя, что труба дорогая, чужая, мало того - неизвестно еще, выпускают ли сейчас такие. И если потеряется, то где искать что-то похожее - совершенно непонятно.

Пулей взлетел по витой лесенке наверх, откинул люк и выдохнул:

Подзорная труба на самом деле стояла как ни в чем не бывало. Она даже не запылилась за те ужасные часы, что ребята провели в плену у коварного недостроенного дома. Андрей вдруг подумал - а может, и правда, хозяина этого дома убили при какой-то разборке, и теперь его дух поселился здесь и преследует всех, кто приходит? Вот и они не просто так в подвал провалились.

Жуть какая в голову лезет!

Андрей отвинтил подзорную трубу от треноги, сунул ее в чехол, сложил туда же треногу. Посмотрел по сторонам - не забыл ничего? Вроде на этот раз все взял. И только собрался спускаться, как услышал внизу голоса.

Андрей прекрасно понимал, что в этой башне он находиться никакого права не имеет. И именно поэтому он, вместо того чтобы спокойно спуститься, рывком закрыл люк, через который попал в комнатку под крышей, и прислушался.

Может, еще обойдется, и это просто соседи, которые идут мимо?

Вот, смотри, сюда одну, туда вторую, и никаких проблем, - услышал Андрей знакомый голос. Где он его слышал?

Да ладно, вторую-то как раз необязательно, - второй голос тоже знаком.

А куда ее денешь? Там оставить - вдруг найдут, а потом и эту отыщут. На колбасу, что ли? Так я же не татаро-монгол, я лучше свиного шашлычка поем, - хихикнул первый.

Ладно, подумаем, - пообещал второй. - Ты мне вот что скажи, когда ветеринар наконец приедет! - с угрозой сказал он.

И тут Андрей наконец сообразил, откуда он знает эти голоса! Эти двое приходили сюда вчера вечером. Вася и Сема. Ну да, они еще про какую-то заразу говорили. Может, как раз ее ветеринар и должен вылечить?

Завтра! В крайнем случае - послезавтра. Уж очень у него теща въедливая, никак не отстает. Но завтра он с ней разделается, обещал.

Или я с тобой разделаюсь, - рявкнул Вася. - Из-за какой-то ерунды такое дело провалить…

Да че ты, еще же ничего не случилось, - заюлил Сема.

А тебе надо, чтобы случилось? - удивился Василий и, судя по звукам, вышел из башенки. Сема пошел за ним и еще на улице продолжал уговаривать - но уже не так громко и не слишком конкретно. Так просто - мол, не бери в голову, и все путем будет…

Андрей сел на пол и долго прислушивался - ушли? Наконец решил, что «гости» уже далеко, и осторожно, стараясь не греметь, спустился по лестнице.

Там он, также со всеми предосторожностями, оглядываясь и прячась за кустами, пробрался к лазy и выбрался за забор.

И остолбенел!

Совсем рядом стояли двое парней - именно те, что только что приходили к башенке. Правда, они его еще не видели - стояли, повернувшись спиной, и глядели куда-то за реку. Поэтому Андрей решил, что сможет проскочить незамеченным, и осторожно пошел вдоль забора. Правда, пришлось идти в другую сторону - парни стояли как раз на пути. Он дошел уже почти до угла. Остановился, повернулся к парням - хотел убедиться, что они на него не обратили внимания, - как вдруг один из них, тот, что покрупнее, развернулся и посмотрел на Андрея в упор.

Мальчик похолодел. Ну, вот и застукали! Бежать бы - но ноги не слушались, он стоял как пришитый и только смотрел, как парень не спеша подходит к нему.

Ты, - ткнул парень в Андрея пальцем. - Ты местный?

Н-нет, - сказал он. - Я тут… Отдыхаю.

Дачник, - махнул рукой другой парень, судя по голосу, Сема. - Оставь его.

А заработать хочешь? - не обратил внимания на своего приятеля Василий.

Х-хочу, - сориентировался Андрей. Он уже догадался, что парни не поняли, откуда и куда он направляется. Видимо, они решили, что он идет из-за угла в эту сторону, а не наоборот. - А что надо?

Да оставь ты его, - занервничал второй парень. - Пойдем.

Василий хотел возразить, но внезапно передумал.

Ладно, работа отменяется. Иди, куда шел.

Но Андрей уже сообразил, что дело намечалось интересное и, возможно, прибыльное, и сделал круглые глаза наивного деревенского дурачка:

А работа? Я, честно, заработать хочу. У меня кроссовки порвались, хотел купить! А?

Да не надо нам никого! - взорвался Сема. - Пошутили мы! Иди давай!

Андрей перевел взгляд на Василия, но тот ничего не сказал, только посмотрел так задумчиво-задумчиво, отчего у Андрея по спине побежали мурашки.

Ну ладно, не надо так не надо, - согласился мальчик и пошел своей дорогой. То есть той дорогой, которой, как думали парни, он шел с самого начала - от угла мимо них в проулок.

Шел Андрей спокойно, как будто делать ему нечего и торопиться некуда, но как только повернул за забор, кинулся бежать. Потом он довольно долго искал, как выбраться к дому Веры Павловны, так что идея подговорить Тимку проследить, куда пойдут эти подозрительные парни, пропала сама собой.

Встретили его радостно и шумно. Вера Павловна наливала уже по третьей чашке чая и радовалась тому, с какой скоростью исчезало грушевое варенье.

Садись, - подвинула она чашку Андрею. - Куда пропал, почему так долго ходил?

Заблудился, - коротко ответил, присаживаясь за стол, Андрей. При этом он поймал недоверчивый Катин взгляд и тихонько ей подмигнул - мол, потом расскажу. А Томка насторожилась и покосилась на Катю - чего это он ей подмигивает. Тогда Катя и ей подмигнула. Теперь уже Тимка уставился на Томку…

Катя поняла, что сейчас перемигивания пойдут по второму кругу, и тогда хозяева точно заподозрят неладное и начнутся расспросы. Поэтому она вежливо поинтересовалась у Кирилла, сколько лет Принцу.

Он у нас еще молодой, - улыбнулся Кирилл. - Десять лет всего.

Но ведь на скачках выступают трехлетки, - припомнила девочка. - Значит, он не очень молодой? Сколько лошади вообще живут?

У кого как получается, - пожал плечами Кирилл. - А вообще - лет двадцать, двадцать пять. Бывают и старше кони. Говорят, был конь, который дожил до сорока лет. Но это уже легенда. А скачки… Так то скачки! Это так, молодняк порезвиться вышел. Носятся как угорелые, кто быстрее. А Принц у нас - профессор.

Профессор! - засмеялась Настя. Она уже пришла в себя, пила чай, аккуратно положив забинтованную ножку на табурет, и слегка кокетничала с Кириллом.

Конечно! Выездка - это вам не бега. Тут думать надо. Выездка - не дрессировка, тут главное, как лошадь с наездником друг друга чувствуют. Принц - артист. Умеет себя подать, выступать любит. Некоторые лошади народа путаются, а он наоборот - хочет, чтобы им любовались. Но с гонором. Не понравится ему кто-то, и все - только берегись! Одного типа на конюшне чуть не убил. Тот кобылу молодую вывел в манеж, а она не пошла. Тип ее кнутом охаживать стал, так Принц - его выводили как раз - вырвался, и прямиком к тому типу. Чудом просто не покалечил.

А Принца… Его вы никогда не бьете? - осторожно спросила Катя. Она все еще помнила, как этого самого коня вели из леса, и тот, кто его вел, замахивался на него - кнутом. Или не кнутом?

Принца? Ну, когда верхом сижу, то хлыстиком подгоняю, управляю, но это не называется - бью, - засмеялся Кирилл.

Нет, а если рядом идете, а он не слушается, - вмешалась Томка. Она поняла, почему Катя задала свой вопрос.

Тут и бить нельзя, - удивился Кирилл. - Он тогда такое устроит! И сам не устоишь, и лошадь не удержишь. А вот рукой на него машу. Он чуть приседает, в сторону подает и идет веселее. Но это у нас… Ну, что-то вроде игры. То есть я ему показываю - не балуй.

Лошади - они сильные, - кивнул Сергей. - У нас случай был на конюшие. Привезли к нам наковальню. Привезли, на землю бросили. А наковальня не очень уж и большая, но тяжелая - жуть! Мы ее с четырьмя мужиками потом поднимали, когда для нее столешницу сколотили из бревен и досок. Еле подняли. Так вот, какой-то конюх…

Витька, он только к нам пришел, - вставил Кирилл.

Ага, Витька. Он вел лошадь мимо, его позвали, он глядь - куда лошадь привязать? И привязал к наковальне - мы ее только-только на столешницу установили. Мол, тяжеленная, куда лошадь от нее денется. Привязал крепко, не отвяжется.

Она и не отвязалась, - расхохотался Кирилл. - Наковальня во дворе стояла. И только Витька отошел, как к нам во двор сено привезли. На грузовике. А кобыла пугливая оказалась, она как услышала, что сзади к ней огромная машина подъезжает, перепугалась, заржала и прочь кинулась!

Вместе с наковальней! - засмеялся Серега.

Как - с наковальней?! - охнула Катя. - Она же тяжеленная.

А вот так! - хохотал Кирилл. - Кобыла по двору танцует, голову задирает, а на поводе у нее - наковальня висит!

Крепкая уздечка попалась, - подтвердил Серега, вытирая слезы от смеха. - Не рвется, зараза.

Ну, тогда нам не до смеха было вообще-то, - признался Кирилл. - Мы все обмерли - кобыла от страха по двору носится, у передних ног наковальня раскачивается, а она знай круги выписывает! И главное - на ней простая уздечка была! Без трензеля. Как к ней подступиться? Не дай бог угодит наковальней себе по ногам, сломает еще - что тогда делать? У лошадей переломы ног не лечатся.

Как - не лечатся? - удивилась Настя.

А вот так, - подтвердил Сергей. - А кобыла класса высокого, такую не заменишь.

Красивая? - спросила Томка.

Данные отличные. Буденновская, рыжая такая, высокая. Молодая. Ее на племя готовят, когда с соревнований приедет.

Хорошо, она в угол потом зашла, и мы смогли ее успокоить, - продолжил Кирилл. - А то думали - все, каюк лошади.

А с наковальней что? - поинтересовался Тимка.

А чего с ней? Отвязали да бросили. Теперь никак на место не поставим - никому надрываться неохота.

А лошадь ее одна подняла! - поразилась Томка.

Да еще как! Легко! Вот такие они сильные.

А если лошадь сильнее, чем пять мужчин, то почему она слушается? - спросил Тимофей. - Почему не убежит, народ не раскидает?

Ну, человек за тысячи лет, что лошадь у него живет, придумал всякие способы с ней справляться. И потом - может, привычка? Лошадь знает, что ее тут накормят, почистят, попить дадут. Вот и не уходит никуда.

И Принц не хочет уходить? - спросила Катя.

А чего ему? Его тут любят. А это он понимает.

А что же он убегал? Нам Вера Павловна рассказывала, - пояснила девочка свой вопрос.

А, это… Кто ж его знает? Вообще-то он у нас умный.

Даже слишком, - буркнул Серега. - Помнишь, перед соревнованиями?

А что было? - полюбопытствовала Томка. Ей вообще этот разговор - про лошадей - очень нравился.

Да мы тогда тренировались много. У Принца испанский шаг не очень хорошо получался, и с пируэтами проблема была. Небольшая, правда. Потом-то мы поняли, что у него были проблемы с темпом, и все исправилось быстро. А тогда бились-бились…

И еще в эти дни нас по времени сдвинули - манеж-то не только нам нужен, вот и получилось, что Принц одновременно с другим жеребцом выходил тренироваться. А они как-то друг друга не полюбили - фыркали, грозились. Но работали, ничего не скажешь, - добавил Кирилл.

Ага, - пробасил Серега. - Мы и не обращали внимания. Тем более что нам сначала сказали, что это временно. И тут как-то у денника Принца я стою, а ко мне подходит директор и заявляет, что теперь это время наше, и мы так и будем тренироваться. Вместе с тем жеребцом. Ну, я кивнул, а на следующий день Принц захромал.

И хромает так натурально, мы перепугались, ветеринара вызвали, тот ничего понять не может. Массаж, уколы - ничего не помогает. - Кирилл усмехнулся. - Мы уж думали - все, конец карьере. Дня три промучились. А потом мимо нас этого жеребца ведут - в другую конюшню переводят. Мы с конюхом поговорили, попрощались, и я смотрю - а Принц наш хромать-то перестал! Ходит себе плавненько, и все почему-то испанским шагом по деннику расхаживает.

Намекает, что, мол, работать пора! - снова заржал Серега.

Так это что, он притворялся? - сообразила восхищенная Томка.

Ну! Вот такая умная скотинка!

Так это что, он и человеческий язык понимает? Ведь он же захромал после того, как сказали, что теперь всегда будет с тем жеребцом в одном манеже тренироваться, а перестал, когда его перевели!

Точно! - И Кирилл внимательно посмотрел па Катю. - Да вы прямо детективы! По крайней мере, Шерлок Холмс твоей дедукции позавидовал бы.

Леля переоделась в рабочее - свободную блузку, галифе, обула парусиновые черевички и, прихватив сумку с овсяными коржиками, сладкими и солеными, - сама их готовила, по собственному рецепту, - побежала к загону, к Лошадии, которую по праву называла своей крестницей. Это она дала кобылице такое имя. Окрестила также в тот год еще двух сверстниц Лошадии, нынешних ее близких подруг, найдя им редкие клички - Палёма и Кулёма.

Это произошло восемь лет назад, в начале мая. Леле тогда как раз исполнилось шесть, и дед Степашка впервые приехал с ней в гости ко второму деду - Лукашке, которого она полюбила с первой же минуты. Привезли ее прямо в летний лагерь конефермы, и здесь, посреди широкой целинной степи, рядом с лошадьми, они прожили целый месяц. Какой чудесный мир она открыла в те дни! И самым притягательным чудом для нее стали лошади. Ее просто не могли оторвать от них. Она безбоязненно, доверчиво подходила к ним, ласкала, и, что было удивительным, лошади сами нежно и бережно относились к девочке.

Бабушка Вера и бабушка Даша переживали по этому поводу страсть как, но дед Лукашка и дед Степашка успокаивали их: не волнуйтесь, мол, кони девочку не тронут, не такие уж они глупые.

И потом каждый год дед Степан и бабушка Вера получали отпуск в мае или в июне, приезжали сюда и всегда брали с собой Лелю.

Став старше, Леля сама отправлялась в хутор, если дед Степан с бабушкой Верой почему-то не могли. И находила в лагере работу по силам, не сидела сложа руки. Училась стряпать, стирать, чинить одежду - очень хотела быть деду Лукашке хорошей помощницей, так как ценила его работу выше всякой другой: душа ее уже крепко приросла к лошадям. Она в мечтах видела себя восприемницей жеребят, ветврачом. Поэтому ей всегда хотелось быть рядом с лошадьми, знать о них как можно больше. Еще с третьего класса стала она лучше учиться и вести себя дисциплинированно, добиваясь разрешения родителей на поступление в конно-спортивную школу при Ростовском ипподроме.

Но имей в виду, будешь посещать конно-спортивную школу при одном важнейшем условии: если не снизишь высоких показателей в учебе.

Согласна, папочка! Будь уверен - ни за что не снижу!

Ну зачем ты поставил перед ней такое условие?! - с возмущением воскликнула мать. - Ради того, чтобы ошиваться возле лошадей, она никакие показатели не снизит!

Ты права, мамочка! - согласилась Леля.

Да, она добилась своего и теперь могла "ошиваться возле лошадей" сколько хотела.

Глава вторая

Лошадия звала ее, нетерпеливо, капризно вздергивая головой и топая ногами: ласки ждала и угощения. А рядом с ней по бокам, не плечо к плечу, а чуть позади (иерархия в маточном косяке соблюдалась очень строго, а Лошадия была вожачкой в нем) стояли Палема и Кулема. За ними выстраивались остальные. Любопытствуя, задирали головы, тихонько ржали, узнавая Лелю. Это были донские, доно-черноморские кобылы и помесные - англо-донские и англо-доно-черноморские - все из числа родоначальниц буденновской породы. Содержавшиеся здесь племенные лошади имели одну масть - рыже-золотистую. И у многих были сходные отметины: белые звезды или лысины на лбу и белые бабки.

Тут, в загоне, стояли бабушки, матери, дочери и внучки. Лошадия вот уже прабабкой стала. Сама она привела пятерых жеребят, и теперь от нее шестого ждали. Лошадия и ее потомство успешно выступали на ипподромах страны, были рекордистами, брали первые призы.

Моя милая Лошадия, Лошенька-а, Ло-о-шенька-а-а, - нараспев говорила Леля, подходя к ней. - Как я по тебе соску-у-чи-лась, радость ты моя, золотая белоножка!.. Ты помнишь меня? Не забыла? - Несколько раз поцеловала в бархатистые губы и прильнула к шее, пахнущей острым, горячим потом.

Отзываясь на ласку, Лошадия задрожала тонкой атласной кожей. Приласкав Палему и Кулему, Леля покормила лошадей коржиками, вначале солеными, потом сладкими, начав эту процедуру с Лошадии, чтоб остальные помнили, кто среди них старший. Затем стала подзывать других кобыл. Они выстраивались у ограды, каждая соблюдая свою очередь при кормлении, и, круто изогнув изящные шеи, через верхнюю жердину тянулись к Леле, шевеля в нетерпении губами и раздувая трепещущие ноздри. Шел от маток удивительный, так любимый Лелей живой ток - она просто ощущала его волны лицом, руками, всем телом, испытывала несказанное волнение и восторг, ее заливала бьющая через край нежность к ним, и она загоралась желанием немедленно сделать что-то доброе, приятное для них. Взяв щетку и скребницу, она хотела уже забраться за ограду и сделать им хотя бы небольшой массаж, но тут ее остановил дед Лукьян:

Леля, погоди с этим. Завтракать им пора. Я приготовил мешанку из дерти, буряка и морковки. - Лукьян Корнеевич открыл ворота загона. - Ну, конские мамани, милости просим завтракать!

Первой вышла Лошадия. Интересно было наблюдать, как ее помощницы и подружки Палема и Кулема следили за порядком, не пропуская вперед молодых необученных кобылиц, еще не разбиравшихся толком в законах косяка.

Лошади проходили мимо неторопливо, важно, приветливо посматривая на деда с внучкой и коротко поматывая головой, а те любовно и заботливо оглядывали тонконогих, длинношеих, статных и сильных животных с красивыми, выразительными головами.

Солнце показалось из сиреневой дымки, высветило лошадей красноватыми лучами, и шерсть их засияла мягким золотистым блеском. Горизонт к западу прояснился, отчетливо проступили там дальние курганы и топографические вышки. И небо сплошь зазвенело жавороночьими колокольцами. Целинная степь просыпалась, легкий ветер понес ароматы полевых цветов.

Леля глубоко вздохнула, раскинув руки:

Как тут тихо и спокойно. А у нас - ужас что творится! Ни днем ни ночью покоя нет. Я просто замучилась!

И у нас уже неспокойно, Леля. Станцию Каялу часто бомбят. Наш тракторый отряд разбомбили, проклятые! Напугали конских мамань. До сих пор не могут успокоиться.

Леля задумчиво спросила, взяв деда под руку:

Скажи, Лукьян Корнеевич, вот они проходят мимо нас, головами этак покачивают, кивают - это что ж, они здороваются, а? Или просто так?.. Нет-нет, видишь: дальше проходят и уже не кивают! Что ты на это скажешь?

Может, здороваются, а может, укоряют нас: что ж вы, такие-сякие, - ай-яй-яй! - мы давно есть-пить хотим, а вы, недотепы, только вспомнили про нас!

Лукьян Корнеевич издавна привык к ее неожиданным вопросам. Года три назад она, например, поставила, его и Середина, помощника, в неловкое положение - не смогли они ответить на один ее каверзный вопрос:

Вот вы, старые коневоды, давно дружите с лошадьми, так скажите: лошадь - кто? Зверь или человек?

Середин ошарашенно посмотрел на него, пожал плечами: мол, твоя внучка, ты и выкручивайся. Что ж деду оставалось делать? Крякнул, почесал в затылке и с натугой стал подбирать слова:

Да как тебе сказать, внучка… Волк, например, или медведь - то зверь, а лошадь… Ну какой же она зверь, сама подумай! Лошадь - это лошадь! Она испокон веков рядом с человеком. Она его помощник, его боевой друг и соратник. На работу человек с лошадью вместе, в бой вместе, в гости вместе. Лошадь, она, конечно, ближе к человеку, чем к зверю…

Лукашка, ты не крути! - потребовала она. - Ты напрямки говори: лошадь - зверь или человек?

Да ты сама-то как считаешь? - спросил дед.

Я считаю так: лошадь - это человек!

А чего ж ты тогда у меня выпытываешь, если сама про это знаешь! - все же выкрутился он.

Внучка рассмеялась тогда и веселая ходила целый день.

…Они покормили лошадей, напоили и отпустили погулять, пощипать травки в огороженную леваду над прудом. И тут заметили всадника, идущего размашистой рысью по дороге из хутора.

Так это же сменщик мой, Середин! - удивленно сказал Лукьян Корнеевич. - А ему до вечера еще быть выходным. Что там стряслось?

Остановились у дороги, поджидая всадника.

Здорово ночевали! - поздоровался Середин, приглядываясь к Леле.

Здорово-здорово! - ответил Лукьян Корнеевич. - А мне, видишь, невестка внучку подкинула.

Лелю? Так это она? А я смотрю-смотрю на нее и думаю: да кто ж такая? Заметно подросла, барышня стала. Дак это ж хорошо, что она тут, наша добрая помощница!.. Она с моим Петькой поможет нам.

Так ты чего прискакал?

Вишь, какое дело, Лукьян… Военком приказал тебе обучать призывников-кавалеристов военному делу, джигитовке, вольтижировке и всяким там хитростям сабельного боя. Три дня в неделю.

Да он что! Какой из меня теперь джигит! А где тот самый ихний инструктор? Как его… Чапля Рубаная?

Так вчерась мобилизовали Чаплю энтого… Раз-два - и в эшелон, под Таганрог!

И до него дошло… Довоевались!

Может и до нас дойти. Тяжелая война. Так, значится, приказал военком немедля приступить к обучению. Наверстать, говорит, упущенное. Форсировать… Три дня в неделю, после обеда до вечера. Скачи домой тотчас, тебе ж надо набруньковаться, побриться, значится, амуницию привести в порядок, чтоб примером быть для призывников.

Да я ж подзабыл все эти дела!

Дед Лукьян Корнеевич, да ты не волнуйся, я помогу тебе, - горячо сказала Леля. - Я взяла с собой целую кипу книг про лошадей. Есть "Коневодство" профессора Кулешова, "Конские породы" профессора Придорогина и есть еще очень хорошая книга "Иппология" - учебник для кавалерийских и артиллерийских школ. Мне папа подарил. Я его наизусть знаю, можно сказать… - продолжала Леля чуть сдержанней, поймав себя на хвастовстве. - Правда-правда, Лукьян Корнеевич, можешь проверить меня. Я и для Петьки вашего привезла, - добавила она на всякий случай, несколько кокетливо поглядывая на Середина.

Старики переглянулись, усмехаясь.

Висмут.

Висмут, которого иначе как Васькой не звали, был замечательно-пегим мерином, в чьих жилах намешано было крови не менее трёх верховых пород. Привезли его из Москвы. Ещё не испорченный прокатом, он был добродушен, весел и мягок в езде.

Описываемое мною событие состоялось в то благословенное лето, когда в лагерь летнего отдыха из конюшни была затребована, с обещанием взамен пособить кормами, добронравная лошадь. Конюшенные с радостью согласились; а вместе с лошадью, то есть с Васькой, в лагерь отбыла моя подруга с девочкой-помошницей.

Лагерь, расположившийся на берегу озера в сосновом бору, был сама сказка. Погода, что для этих широт несколько непривычно, стояла превосходная. Работы Ваське было немного. Большей частью он пасся или спал где-нибудь в теньке. Одно омрачало васькино счастье: комары. Пастись Ваське приходилось в лесу, в этом самом чудесном бору, который таковым Ваське не казался. Привязанный к сосне верёвкой за недоуздок, в тщетной попытке уйти от маленьких кровопийц, он запутывался накоротко и к вечеру прямо-таки распухал от укусов. Ваську мазали дёгтем.

Когда верёвка пропала, все вздохнули с облегчением. Васька - по понятной причине, а Ленка, подруга моя, потому что Ваську ей было жалко до слёз. С тех пор Васька стал разгуливать по лагерю совершенно свободно. Опять же, был он добродушен, спокоен и в сарайчик свой ночевать приходил чуть ли не вовремя, зная, что там его ожидает мерка овса.

И ещё одно. Ежедневную проездку Ленка обычно заменяла купанием с заплывами. А её помошница после этого до самозабвения тёрла Ваську щётками с мылом так, что его общирные белые отметины издали казались розовыми из-за просвечивающей сквозь шерсть кожи. После водных процедур лоснящийся на солнышке мерин обычно бывал облит составом от комаров с апельсиновым запахом, невесть откуда взявшимся вместо окончившегося дёгтя. Признаюсь, что более чистой лошади в жизни мне видеть не приходилось. Так и слонялся он по лагерю, распостраняя вокруг себя аромат апельсинов, уступая, как истинный джентельмен, дорогу всем встретившимся. Дети от Васьки были без ума.

Из-за них-то всё и вышло.

Началось вот с чего. Испокон веков, что называется, велась в лагере среди детей привычка хлеб из столовой таскать и на карнизах на сухарики сушить. Чтобы ночью, значить, под одеялом эти сухарики сгрызть. Так оно и было, пока вольный мерин Василий Батькович про это дело не прознал, после чего хлеб, не успев превратиться в сухарики, стал с карнизов первых этажей исчезать. Дети же, вместо того, чтобы рассердиться, обрадовались и стали для Васьки ещё больше хлеба таскать. И приучили его в открытые окна в комнаты заглядывать.

И Ленка этому поспособствовала. Приманит его хлебом, уздечку нацепит и прямо с подоконника ему на спину залезет. Это если ей прокатится вздумается.

И ещё одно. Однажды страдающий от жары Васька додумался зайти в один из корпусов с запасного входа. И скромно встал у стеночки. Прохладно, хорошо, комаров, опять же, меньше. Ваське понравилось. Детям тоже.

Через неделю Васька уже по-свойски шастал по палатам первых этажей: в гости. Где хлеба перепадёт, а где и сладкого печенья.

Так продолжалось, пока не пришла пахнущему апельсинами мерину идея подняться по лестнице на второй этаж. Или может дети ради смеха хлебом заманили?.. Только залез Васька на второй этаж вожатского корпуса и, почуяв запах сладкой выпечки, зашёл в первую налево комнату. Комнату кокой-то там начальницы. Начальницы, которая подписав договор о найме на работу одной лошадиной силы, об этой самой силе забыло начисто. Она и в лагере-то появлялась редко. А если появлялась, то мало что вокруг замечала, кроме деловых бумаг.

Не знаю, что чувствовала эта начальница, когда в её комнату неожиданно ввалилась лошадь и, не моргнув глазом, слопала великолепный яблочный пирог, испечённый в честь приезда уважаемой гости, но то, что не любовь к братьям нашим меньшим, это точно.

Ленку и помошницу её строго отчитали, договор с конюшней расторгли:

И, если вы попадёте как-нибудь в лагерь отдыха на берегу озера, вы не увидите выходящего из соснового бора пегого, как корова, мерина, приветливо кивающего вам головой.

Бобслей.

Бобслей был моей первой лошадью.

Было это в те незапямятные времена, когда в городе только-только появились лошади - когда открылся аттракцион "Катание на лошадях" в парке культуры и отдыха. Прознав об этом, на конюшне быстро организовалось общество любителей данных непарнокопытных от 10 до 18 лет возрасту. Ну и ваша покорная слуга в том числе.

Заработав первые деньги на маштаковатых орликах и машках, начальством нашим были куплены два брата-мерина орловской рысистой породы Бобслей и Бравый - ПЕРВЫЕ ПОРОДИСТЫЕ ЛОШАДИ В МОЕЙ ЖИЗНИ. (Справедливости ради, надо отметить, что вместе с ними была куплена и кобыла-метиска, очень смахивающая на тяжеловоза; она оказалась слишком обыкновенной лошадью, чтобы оставить сколько-нибудь значительный след в моей жизни.)

Бобслей был моей первой лошадью. Я ухаживала за ним. В конюшне нашей, помнится, были негласные, но строгие правила. Так, я, неожиданно попав в пятёрку счастливцев - а лошадей было пятеро - могла чистить серого мерина Бобслея, седлать, кормить и ездить на нём. И никто из не попавших в счастливую пятёрку не мог подойти к нему без моего разрешения. Разве что, когда я отсутствовала. Такие были нравы.

Вечерами, после работы, мы выезжали из парка на набережную. На гранитную набережную с волшебными фонарями и чудесными насыпными дорожками среди деревьев. Как мы скакали! Мы тогда свято верили в то, что все дороги открыты перед нами. Что можно стать жокеем и скакать на чистокровных верховых. Или лучше занятся конным спортом? Мы ночи не спали, мучаясь, что предпочесть: выездку или конкур.

Пригибаясь к стриженой гриве Бобслея, я обычно приходила первой в этой скачке среди волшебных фонарей моего детства.

Именно благодаря Бобслею я тогда ничего-ничего не боялась. Выезжен он был великолепно, ход имел мягкий, сам был невысокий и поджарый, что, учитывая, мой рост и возраст, было немаловажно. Было Бобслею три года, но во всём облике его оставалась некая жеребячесть. Даже наша Ленка не смогла его обозлить.

Ленка наша была человеком - а ей тогда было лет 14 - очень странным. Сильная и здоровая, она без страха лезла на самого свирепого жеребца. Именно на неё начальство всегда оставляло конюшню. Странным же в ней были её приступы жестокости, перемежавшиеся с приступами доброты. Она часами расчёсывала и заплетала гриву своему огромному жеребцу Ваське, из которого побоями сделала грозу конюшни, подпускавшего к себе только её одну. Ей это было выгодно: для начальства, которое Ваську тоже опасалось, она была незаменима. Ей единственной за работу платили деньги.

Одним из Ленкиных развлечений было разрешить кому-нибудь из нас прокататься верхом, а самой подойти, сдёрнуть уздечку и начать стегать ею лошадь, пока та не умчится в самый дальний уголок пустого, тёмного парка. Если кто-то противился или успевал спрыгнуть с лошади, на лошадь он потом не садился очень долго. Пару раз и мне случалось скакать через кусты без седла и уздечки на любимом Бобслее, еле-еле успевая уворачиваться от ветвей, и, не успев наклониться, оставаться висеть на протянувшемся над дорогой суку, глядя вслед убегавшему мерину.

Как мы там ездили! Летом лошадей поили у речки. Туда и обратно носились галопом без седла. Поскольку лошадей было пять, а нас в n-ное количество раз больше, то часто садились на лошадь по двое, а то и по трое (но это на огромном Ваське и с Ленкой, которая держалась на нём, как клещ, а остальные двое, в ужасе от такой езды, за неё). Отказаться - такие нравы - значило быть выжитым из конюшни. Ну и падали, конечно, руки-ноги ломали...

Для чего я всё это вспомнила? Не знаю...

Бравый.

Бравый имел привычку лизаться. Как собака. Как большая-большая собака о четырёх копытах. Но таких собак не бывает. Только наш Бравый.

Пасли мы их, привязывая верёвкой за недоуздок к дереву. Подойдёшь, бывало, пока отвязываешь, Бравый тебя всю оближет. Старается, конечно, в лицо или хотя бы в ухо. Сначала принюхается, потом лижет. Самозабвенно. Даже глаза закроет, уши стрелками.

Вот такая он был странная лошадь.

Васька.

Васька наш был этакий а-ля битюг. Серый. Как было выше упомянуто, Ленка побоями сделала из него грозу конюшни. Потом постепенно предания о том, что когда-то Васька был добрым, канули в лету.

Вспомнилось, вычитала я как-то, когда ещё лошадь вблизи не видела, а издалека очень любила, что лошадь, мол, всегда покажет, когда хочет ударить. Вычитала я: прижатые уши - признак злобы, и обрадовалась страшно. Ведь как всё просто: прижала лошадь уши - не подходи. Не подойдёшь - не ударит, не укусит. Чего тут непонятного?

Вспомнила я это, стоя с седлом и уздечкой около Васькиного денника. Стою я, мне всего двенадцать лет, а зверюга эта бессердечная не то что прижатыми ушами - всем своим видом показывает, что он со мной сделает, если я осмелюсь попытаться его оседлать. А седлать надо. Позор и всеобщее презрение ожидали того, кто побоится подойти к Ваське. Вот и иду я седлать. Правда, беру с собой лопату. Показываю её Ваське и ставлю рядом с собой у стенки. И остаюсь жива.

Впрочем, один раз мне от него всё же досталось. Васька наш ко всему прочему оказался ещё и трусом. Проходила я как-то мимо привязанного у коновязи Васьки, которого наша Ленка и без лопаты спокойно седлала. Да на свою беду очень близко проходила. Васька и бросился - нечего перед носом маячить! Ухватил зубами за плечо, поднял и отбросил. Рука потом неделю не двигалась.

Но самое страшное было упасть с Васьки. Наш гроза конюшни имел странную привычку: ложиться на упавшего всадника. Наверно, его настолько выводило из себя необходимость терпеть кого-то на себе, что он хотел отомстить этому кому-то, как говорится, его же оружием. Никакого иного логического объяснения я найти не могу. Не помню, на кого первого лёг Васька, помню только, что этому кому-то долго не верили. Пока однажды не заявились мы как обычно на конюшню и не увидели такую картину: лежит на боку наш бессердечный Васька, а из-под него чьи-то ноги торчат. Ну, мы за лопатой.

А потом Ваську на мясокомбинат сдали.

Ловкая.

Вся штука была в том, что Ловкая знала, что она сильнее человека. И, причём, намного сильнее.

Было дело, гоняла я несколько вечеров подряд кобылу владимирской тяжеловозной породы под седлом из города на ферму; километров 17 выходило расстояния. И она, кобыла эта, знала прекрасно, что сильнее меня в несколько раз.

Для меня всегда было загадкой, почему она вообще позволяла людям седлать себя, запрягать, заставлять что-либо делать.

В первый же раз, когда я, впихнувшись между Ловкой и стеной её узкого денника, пыталась оседлать её, кобыла, тяжко вздохнув, решила привалиться к стенке, чтобы, очевидно, вздремнуть часок-другой. Теперь-то я знаю, что сделано это было нарочно, но тогда, чувствуя себя, как сосиска в хот-доге, я битых полчаса, с прижатыми по бокам руками, дёргалась и ругалась: ударить ни рукой, ни ногой гадкое животное мне не удавалось.

Хлыст был совершенно бесполезен. Бить хлыстом Ловкую можно было сколько угодно. Когда же её это надоедало, она разворачивалась и диким галопом неслась на ферму или, если это происходило где-то далеко, в любую сторону; в городе или на дороге она кидалась на проезжую часть, так что волей не волей её приходилось останавливать.

В делах фермерских проку от неё не было никакого. Простоять на дороге полчаса или ни с того ни с сего развернуться, когда уже практически добрались до места назначения, и припустить на ферму, растеряв по дороге чуть ли ни всю поклажу, а под конец въехать телегой в новенькую машину - обычные её выходки. Пахать на ней было сущим мучением. Фермеры, их дети и их работники периодически посещали травмпункты. Страховые компании предпочитали с ними не связываться.

Вопрос в том, почему они её не продавали?..

Никакого загона около фермы не было, и в дни, когда работы не предвиделось, Ловкая отпускалась на все четыре стороны.

Что делает обычная лошадь, оказавшись на воле? Побегает немного и начинает жевать траву; что поделать, у лошадей на первом месте еда, еда, еда. Ловкая была необыкновенной лошадью.

Ловкая отправлялась в деревню. Сначала любимым её развлечением было подкараулить одиноко идущего человека и поскакать прямо на него, а в последний момент свернуть в сторону и скрыться в клубах пыли с довольным видом. Или ещё. У влюблённых парочек этой деревни было почему-то заведено прогуливаться вечера напролёт по дороге до переезда и обратно. Ловкая поступала следующим образом: она просто пристраивалась идти следом за влюблённой парочкой. Она просто шла и всё. Сначала метрах в десяти сзади, потом в пяти, потом расстояние сокращалось до двух метров. Обладающим особо крепкими нервами она в конце концов начинала наступать на пятки. Кричать на неё, кидать камнями и т. п. было бесполезно. Многие поворачивали назад. Горе тем, кто пытался удрать: Ловкая гнала их до деревни, а часто и по деревне под хохот невольных зрителей. Влюблённые Ловкую ненавидели. Кто мог сосчитать, сколько пар распалось из-за того, что кавалеры бросались удирать первыми, а Ловкая сосредотачивала своё внимание на девушках?.. В конце концов любовь как таковая просто перестала иметь место быть в этой деревне.

Ловкая переквалифицировалась. Она обратила своё внимание на магазин. Магазин работал с 9 утра, и к этому времени около него уже стояла огромная очередь, которая с открытием набивалась вовнутрь: в 9:30 привозили хлеб. И тут появлялась Ловкая. Она вставала задом к дверям и на любую попытку открыть их отвечала внушительной силы ударом. Этого уже население пережить не могло. Фермерам был отправлен ультиматум, и Ловкую выпускать перестали.

Самое странное было то, что в промежутках между всеми этими выходками Ловкая послушно возила дрова и сено, катала детей и знакомых, смирно паслась у фермы.

Трясясь на её спине долгие 17 километров тёмной зимней дороги, я думала: "Почему, почему всё-таки Ловкая позволяет себя заставлять что-нибудь делать? Почему, сломав одни оглобли, она послушно даёт себя завести во вторые, запрячь, и везёт тяжелейшую телегу безропотно, куда укажут вожжи?".

Иногда мне казалось, что я знаю ответ.

Путём долгой борьбы, огромного количества сломанных о круп Ловкой прутьев и огромного синяка от падения мы пришли к компромису, установив точные границы, где каким аллюром мы передвигаемся (и так все 17 км). Мне пришлось смирится с тем, что Ловкая терпеть не могла любых прикосновений к поводу кроме команды поворота или остановки, а ей - с тем, что каждый вечер, когда она, отработав, возвращается домой, на её спине находится кто-то, кто почему-то думает, что одна она бы не добралась.

А фермеры: А что фермеры? Любили они её - самую отвратительную лошадь на свете.

Лошади и собаки.

Не секрет, что лошадники, часто сами имея собак, собак недолюбливают. По крайней мере так у нас повелось. А всё отчего? Оттого, что где мы своих лошадей проезжаем, туда обязательно и собачники со своими питомцами лезут. Ну ничего бы ещё собаки у них нормальные были, а то... Не смог толково выдрессировать - нечего с поводка спускать. Тот, кому случалось уноситься на нервной лошади с широкой просеки в чащу лесную из-за очередного глупого кобелины, неожиданно вцепившегося в конский хвост, тот поймёт, о чём я. А что поделать? Где лошади - там и собаки. Но я не об этом.

Кроме лошадей, конечно, я больше всего на свете люблю собак. Обожаю. Особенно фокстерьеров. Фокстерьеры - самая собачная собака на свете, и никакой другой породе с ними не сравниться. Самые добрые, открытые, весёлые собаки. Так появилась у меня моя Керри.

Признаюсь, мне случалось встречаться с собаками, не обращавшими внимания на лошадей (уже хорошо), с собаками, уважавшими лошадей, даже с собаками, затевавшими с лошадьми игры в загонах. Но первой собакой, страстно и самозабвенно полюбившей лошадей, оказался мой собственный фокстерьер.

Любовь её выражалась столь странным, столь и естественным для выражения собачьей любви способом: Керри при любом удобном случае пыталась пристоиться облизывать лошадиную морду. Но, увы-увы, по причине роковой разницы в размерах - проще говоря, не дотянуться было - ей редко это удавалось.

Первый раз Керьке повезло, когда вечно сонная кобыла Луша завалилась спать в свежеотбитом и посыпанном опилками деннике, а конюх забыл запереть дверь. Углядев сию конюхову оплошность, я сунулась в денник и застала следующую картину. Довольная и счастливая моя Керри сидела напротив лушкиной морды и старательно её вылизывала. Кобыла же на действия, производимые с её мордой, не обращала ни малейшего внимания. И слава богу, - подумала я, т. к. уже не раз выгоняла свою собаку из денников, где она радостно прыгала в ногах у лошади, старавшейся попасть по ней копытом. Потом Керри наконец-то поняла, что залезать в денники не следует, залезать перестала, хоть на меня и обиделась.

Второй Керькиной удачей был пони по имени Дуэт.

"Пони девочек катает,
Пони мальчиков катает,
Пони бегает по кругу
И в уме круги считает", - всё как в песенке. С той лишь разницей, что пока вышеозначенные мальчики и девочки садятся в тележку, моя Керри, стоя на задних лапах, облизывает ему физиономию. Не круги Дуэт считал, а размышлял о том, как плохо быть маленьким и иметь за ушами низкую дугу, которая даже голову задрать не даёт.

И третий раз везло на общение с непарнокопытными мой собаке, когда я ту самую Ловкую на ферму гоняла. Я заезжала домой покушать, а кобылу, ослабив подпруги, привязывала во дворе своей девятиэтажки. После того, как, вернувшись, я однажды застала верхом на ней сразу трёх нетрезвых людей, один из которых уверял меня, что Будёный - это его прадед, я стала оставлять своего храброго и любвеобильного фокстерьера охранять Ловкую. Одно другому не мешает, - думала Керри, вылизывая морду кобылы, которая, задремав, низко опускала голову. И всем было хорошо: и мне, и Ловкой, и Керри, и фермерам, и детям моего дома, которые имели возможность видеть настоящую живую лошадь под окном.

Подружка моя Танька.

Подружка моя Танька уехала в Израиль. В 17 лет. Навсегда. Бабка у неё, видите ли, еврейка. Через полгода первое письмо пришло.

"Знаешь," - пишет, - "Я тут чистокровных лошадей на скачки тренирую." Я чуть со стула не упала: до Израиля она чистокровных и в глаза-то не видела. Впрочем, внизу приписка была: "Не знаешь, как это делается?"

А дело вот в чём. Жила она в той части страны, где основное население - арабы. Живущие в шатрах. Женщины в паранжах, верблюды, дымящие кальяны. Средневековье. Так у них почему-то престижно чистокровных верховых держать: чья на скачках первая придёт - тому наибольший почёт и уважение. Только в лошадях они мало что понимают. А покупают их так: отправляют посланца в Англию на любой ипподром, какая лошадь первой придёт - ту и покупают. За 20-30 000$. Не знаю, что она им наплела про своё иппологическое прошлое в России, но они её взяли этих лошадей тренировать.

Что будет делать нормальный человек с чистокровной лошадью? Шаг, рысь, пробные галопы, резвые кончики да нагрузки к скачкам увеличивать. Ну или ещё что, что из книжек вроде "Железного посыла" про Насибова вспомнится. Я же знаю не больше её. Откуда знать-то? Ну пролистала я журналы "Коневодство и конный спорт".

На первых же скачках лошадь вместо дорожки, отдалённо напоминающей ипподромную, унесла подружку мою Таньку в неоглядные пустынные дали. Так бы и сгинула она в песках Израиля вместе с кобылой за 25 000$ долларов, не будь Израиль страной микроскопической и не имей хозяева лошади шестисотый мерседес.

Оказалось, арабы лошадям перед скачкой колят стимуляторы, чтобы бы она быстрее скакала. Допинг-контроля-то нет. Ну и переборщили.

Зато на следующих скачках её лошадь первой пришла. А вторая лошадь на других скачках кучу денег хозяину выиграла. На лошадей, тренированных Танькой, стали ставить. Таньку другие арабы-коневладельцы сманивать стали. В скаковом седле она сидела как будто в нём и родилась. Какова система её тренировок я, правда, так и не сумела выпытать. Да и не было, наверное, никакой системы. Чувство лошади было. Да что-то ещё, наверное, было... Не могло не быть...

Через 2 года она ко мне прикатила. Танька, гражданка Израиля, популярный тренер чистокровных верховых и владелица мерина-чистокровки. "Слушай," - говорит, - "хочу я упряжь купить. Нашу, русскую, с дугой." В Израиле, оказывается в экипажах не ездят. Нет там гужевого транспорта. Ну арабы, может, ослов в арбы запрягают. А тут - дуга! Там же русских полстраны. А под дугу колокольчик. И поехали мы (я тогда в Москве обиталась) к Белорусскому вокзалу.

В Питере на таможне её 2 часа продержали: не знали, как на иврите объяснить, что такое дуга и хомут - нет таких слов в языке. В таможенной декларации по-английски писали, специальные словари выискали.

Запрягает теперь там, в Израиле, подружка моя Танька своего чистокровку в арбу и ездит. А под красной - среди зелёных на заводе упряжи одну красную выискали - дугой колокольчик звенит. И обещает мне через Турцию паромом прислать осла в подарок. Там, в Израиле, их полно по пустыне бродит - лови не хочу.

Хрустальная.

Собрались однажды люди, влюблённые в лошадей, и стали думать-гадать, как бы организовать на земле карельской первый в истории этой земли конезавод. Один денег нашёл, другой директором совхоза был, третий лошадей покупать поехал. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

А дело встало. Пастбищ нет. Кормов нет. Деньги кончились. А люди все занятыми оказались - не до лошадей. И стояли в 60 км от города в бывшем коровнике 25 породистых лошадей, и никому до них не было дела. А мы - и пастухи, и конюхи, и тренеры - с ними работали.

Времени катастрофически не хватало. Застоявшиеся за зиму лошади таскали нас по полям и лесам, как будто внутри них гудели реактивные двигатели. Пальцы отекали так, что приходилось кормить друг друга с ложечки. Мыщцы болели невыносимо. А вокруг дышала разбуженная земля, и по ней важно расхаживали серые журавли.

Хрустальная была ч/к. Была таинтвенной, единственной в моей жизни ч/к, была настоящей ч/к, в том смысле, что знала, умела и понимала лишь одно: скакать вперёд впереди всех. Ох и носила она нас по хорошему грунту, так, что под копыта глянешь - заикой останешься, дай ей волю - она бы и с Луны лунную пыль копытами выбила. Если Хрустальная вырвалась вперёд смены - пиши пропало: всю смену потом до вечера по полям собирать.

Я её не любила. Не могла с ней общий язык найти. Ведь бывают лошади "говорящие", а бывают - "молчащие". Первые на каждое твоё движение отзываются, эмоции у них занятные: тех же серых журавлей увидят - радуются. Вторые - как неживые, как мотоцикл, скажем, бегут себе и всё. Неинтересно. Так вот, Хруся молчала. И потому была мне не интересна.

Пока однажды не воспылала я желанием прокатиться на ней метров 100. Смена пришла, я Хрусю взяла и по дорожке рысцой поехала. Солнышко светит, ход у Хрустальной мягкий, бежит она, молчит. Я повернула обратно. И тут Хруся увидела смену - кучу уже рассёдланных лошадей, которых по очереди заводили в конюшню - лошадей впереди себя. В голове у неё помутилось и рванула моя ч/к карьером к конюшне. А дорога-то типично сельская: слева канава, справа канава - не свернуть. И дорога-то мимо конюшни; чтобы в конюшню - направо на 90 градусов повернуть надо. А Хруся скорость не то что не сбавляет - набирает. Что такое 100м карьером?- секунды. Я, понимая, что на такой скорости не завернуть, а вместо конюшни мы влетим в строительный вагончик - наше жилище - и раскроим себе черепа, в последний момент повисаю на левом поводе. В раскалённый на солнце железный вагончик мы впечатались плашмя, правым боком, впечатались так, что он закачался, с полок - и вместе с полками! - всё попадало.

Как ни странно, мы после этого прониклись друг к другу симпатией: я, с сотрясением мозга и с содранной с лица и ладоней кожей, и кобыла Хрустальная, совершенно лысая с правого бока. И она стала со мной разговаривать...

Атом.

Сказать, что Атом был большим - значит, ничего не сказать. Атом был огромным. Он был таким огромным, что даже цепкий, как обезьяна, Серёга Трын, прыгавший на спину любой лошади без малейшего усилия, на него залезал с чурбана. За огромный этот рост его и выбраковали с завода.

Атом был рыжим-рыжим, с мощной шеей и большой головой жеребцом русской рысистой породы. Кобылы сходили по нему с ума. Жеребцам он был противен.

И ещё он был феноменально ленив. Больше всего на свете он не любил бегать. Бегать по кругу и выписывать идиотские вольты. Никакой трензель не мог оказать должного воздействия на его толстенные губы, чтобы Атом проснулся и сделал постановление. Он всегда шёл контргалопом. Пытаться привлечь его внимание шенкелем вообще было лишено смысла: он его просто не чувствовал. Единственное, что он замечал и чего даже, пожалуй, побаивался - это хорошая колотушка с ближайшего дерева. Но и она недостаточно облегчала адский труд всадника по поднятию Атома в галоп. И воистину легче было 20 раз перепрыгнуть препятствие с помощью своих двоих, чем один раз на нём.

Я иногда думаю, а вдруг когда-нибудь лошади поймут, что они намного сильнее нас, людей, и перестанут нам подчиняться? Ведь мы бываем такими жестокими и бессердечными. Как же, наверное, обидно быть таким большим, как Атом, и быть вынужденным возить каждый день по кругу разных маленьких человечков.

Самое печальное - или смешное? - то, что Атом думал примерно так же.

Чем может лошадь досадить всаднику? Способ самый радикальный - сбросить его, "отправить через уши", вышвырнуть вверх тормашками. Для Атома он не подходил. Бить задом, козлить, вставать на дыбы этакой туше было попросту лень. И посему Атом ограничивался мелкими пакостями. Надувался при осёдлывании или сжевывал повод, будучи привязанным в ожидании остальных, дёргал головой на рыси. Но самое гениальное его изобретение - наплевать на всадника. Причём, в прямом смысле.

Делал он это так. Как всякая толстая, сырая лошадь, он был слюняв и имел привычку пенить ртом. А, как только его выводили в манеж, начинал резко вскидывать голову так, что вся пена летела в аккурат на всадника. И так в продолжение всей тренировки. Приходилось ли вам всю тренировку стирать с лица лошадиные плевки? Поверьте, это на редкость неприятное занятие.

Мы, конечно, быстро пресекли эти его проделки, пристёгивая ремень от подпруги к капсулю так, чтобы он не мог задрать голову до высоты, необходимой, чтобы попасть во всадника, но... Но как отказать себе в удовольствии подсунуть иной раз Атома какому-нибудь самоуверенному новичку и не пристегнуть ремень.

Лошадь.

У цыган все лошади - Орлики. Даже если это кобыла. Но наш Лошадь был существом мужского полу, но, правда, не совсем. Был он конём, проще говоря, мерином. Но звали мы его почему-то - Лошадь. Наверное, всё потому, что учились мы уже в университетах, где-то подрабатывали, а лошади, казалось нам, остались где-то далеко в детстве. И вдруг - Лошадь.

Интересно, если сосчитать все часы, которые я простояла, проходила, продержалась за вожжи, катая детей на площадях и в парках, сколько получиться? Неделя? Месяц? Больше? А уж изучила я нехитрое на первый взгляд дело проката досконально. И подумалось мне, а почему бы не начать работать на себя? Да-да, не на Марфу Петровну с восемью классами образования, но имеющую четыре лошади, не на разные конно-спортивные комплексы, которые пусть "конно", но далеко не "спортивные", не на...

Сначала я обзавелась санями. Настоящими, самодельными, правда, но росписными санями. Подбила заняться катаниями подругу. И перезнакомилась со всеми цыганами пригородов в поисках лошади. И, представьте, нашла.

Цыгане лошадей с закрытыми глазами видят. Лошади у них всегда - золото. Крепкие, чтобы пахать, покладистые, чтобы хлопот меньше. Это вам не нервные полукровки. Таким был и Лошадь. Держать его во время запряжки - ещё чего! Можно было смело уйти попить на дорожку чаю - Лошадь стоял на том же месте, где его оставили. Ходил без "дрына". Лишь завидев перед собой ровную дорогу, пускался спокойной рысью, а не - страшно вспомнить - бросался вперёд каким-то сумасшедшим аллюром, как наши застоявшиеся рысаки.

Как-то, помню, выдался трудный день: тепло для зимы, сыро, народу много, музыка гремит - праздник. И мы устали, и наш Лошадь как-то поскучнел - пора домой ехать. Самое плохое в катаниях - возвращаться, а возвращаемся мы всегда шагом - кому за вожжами сидеть. На заднем сиденье можно развалиться, прикрыться попонкой и даже вздремнуть, а впереди - мёрзнуть, мёрзнуть и мёрзнуть. И что-то мы в этот день никак договориться не могли, залезли обе на заднее сидение - и не с места. "Но!, - говорим Лошади, - Пошёл!" А он взял и пошёл. Дорога по набережной, прямая. Едем. Вожжи за передок замотаны. Дальше перекрёсток. Наш уверенно сворачивает куда нужно. Дальше по дворам. Едем. И впрямь, у лошадей отличная память. Только подумали - свернул Лошадь не туда. А нам уже ужас как интересно: что дальше? Лошадь идёт-идёт, потом, вероятно, начинает понимать, что идёт-то он куда-то не туда, сомневаться начинает, шаг замедлять. Остановился в конце концов, головой мотает: "Товарищи, зашёл я не туда, прошу прощения, выведите вы меня горемычного, очень уж домой хочется". Направили мы его на путь истинный.

Поднялись в горку, вывернул он на ровную дорожку - улицу Первомайский проспект. Вздумалось нам побыстрее поехать - а вожжи-то брать не хочется, не дотянуться с заднего сидения до вожжей. "Ничего, - говорю, - сейчас рысью поедем". И ну кричать страшным басом: "Но, пошёл!" Лошадь наш ушами прядал-прядал, голову вскидывал, обалдел совершенно от таких звуков за своей спиной и рысью побежал. Через переезд, правда, пришлось под уздцы вести: там асфальт старательно от снега очищенный - приходилось вам на санях по асфальту ездить?

Уже в пригород въехали - встал наш коник. Встал, голову опустил, вздыхает тяжко: "Не могу, мол, дорогие мои, я и шага больше сделать, сил моих больше нету". Стоит. А что стоять? Конюшня - милый маленький сарайчик, где слева коровка, а справа порась - сама не придёт. Понял это наш Лошадь, осознал зловещую необходимость причинно-следственных связей мироустройства, вздохнул поглубже и пошёл по-тихоньку.

Вот такой он был, наш Лошадь. (А ещё он был тёплый и мягкий.)

Лошадь и мышь.

Добрались мы, наконец, до дому, выпрягли. Сняли засовы с сарайчика: там коровка дышит, порась на боку лежит, там для нашего коника бачок с помоями в кормушке стоит. Завели Лошадь домой - он сразу мордой в бачок: голодный, работяга, ешь, ешь.. И вдруг из бачка душераздирающий визг. У Лошади от ужаса перед сверхестественным аж грива дыбом встала; он отскочил и нас зашиб. (Да и мы, вообще-то, первый раз слышали, чтобы кто-то так орал в бачке). Только мы с опаской хотели глянуть - Лошадь нас растолкал и снова к еде сунулся. Опять вопль. Лошадь нас опять зашиб.

Видели бы вы эту несчасную морду ничего не понимающего коника, отработавшего целый день, добравшегося наконец до своего законного бачка с помоями: а помои орут нечеловеческим голосом.

Мы, улучив момент, всё ж-таки глянули в бачок. Всё оказалось просто: там плавала крыса.

Видели бы вы эту несчастную крысу, мёрзнущую, голодающую, добравшуюся наконец до бачка с помоями (как она интересно оттуда вылезать собиралась?), а сверху вдруг появляются чьи-то огромные челюсти.

Коник суётся к еде - крыса орёт.

Стресс. Всему виною в нашей жизни - стресс. Из-за стресса мы часто оказываемся неработоспособными, неверно действуем в жизненно важных ситуациях, упускаем судьбоносные моменты...

Но крысу ни я, ни Катя не вытащили: мы крыс боимся.

Алексей Абрамович Коркищенко

Лошадиные истории

День лошади (вместо предисловия)

Уважаемый друг! Уведомляю Вас, что в этом году, по решению президиума нашего содружества, День лошади будет проводиться в расширенном масштабе. В празднествах примут участие новые члены содружества из соседних хуторов и станиц: пятеро пенсионеров-коневодов, два кузнеца, около взвода бывших бойцов 5-го гвардейского Донского казачьего кавалерийского Краснознаменного Будапештского корпуса, генерал в отставке и другие. Ожидается гость из столицы - крупный писатель, наш земляк, почитающий лошадей.

Приезжайте, уважаемый друг! Исполните свои секретарские обязанности.

Вот такое письмо я получил на днях из хутора Александровского от президента содружества почитателей лошади Зажурина.

В рыцари лошади я был посвящен в один из чудеснейших дней своей жизни. И произошло это так.

Как-то осенью, выполнив редакционное задание в одном из колхозов нашей области, я возвращался к полустанку пешком. Шел по вилючей тропинке вдоль речки.

День был ясный, свежий, шагалось легко. Подогретые полуденным солнцем, оживали кисловатые ароматы прибитых заморозком трав, и все щедрее сочилось прохладной синевой глубокое небо; краски земли под ним всё больше густели, становясь насыщенней и контрастней: вспаханные поля на склоне бугра за речкой были темно-фиолетовы, тихо облетающие сады и лесополосы - ярко-оранжевы, пестры, а ровные раскущенные озими в их обрамлении были очень зелены, просто сияюще изумрудны и прекрасны до теплой душевной дрожи.

Синицы-пастушки качались на голых бодылках, словно поздние осенние цветы, и жалобно цвинькали, грустя по лету. А где-то в желтых камышах посреди речки тоскливо, безнадежно кричал дикий гусь, отбившийся от стаи.

Я вышел к хутору, тянувшемуся вдоль речки. На пустых огородах и в полуобнаженных садах мальчишки жгли костры, и я жадно принюхивался к дымку, стекающему к речке. Привкус у дымка был дразнящий, сладковатый и терпкий, и голова легко кружилась, хмелея от него. Все эти запахи, звуки и краски позднего бабьего лета вливались в меня, как потоки долгожданного дождя в сухую, порванную трещинами землю.

На краю хутора я остановился: среди зарослей бузины и чертополоха стояла конюшня. Над ней в безветрии тихо шумели старые осокори. Спелые листья раскачивались, как золотые маятники, отсчитывая последние часы бабьего лета. Я стоял, прижимая ладони к сердцу, оно стучало невпопад - «шарахалось», в ушах шумело: меня словно бы на фантастической машине времени вернуло в детство. Была в нем и такая же конюшня, с подпорами с боков, с помутнелыми от времени окошками, с кронами старых осокорей над прелой камышовой крышей, продырявленной воробьями; и было такое же оранжевое полуденное солнце и очень синее и прохладное небо, которое казалось еще более синим и густым между белыми ветвями осокорей. И были лошади…

Скособоченная конюшня сияла ослепительно белой известкой, отбирая глаза: стены, видно, ею мазали совсем недавно - они еще не были тронуты дождями и не успели порыжеть от солнца.

В конюшне жили лошади - я еще издали услышал запахи жилого лошадиного помещения. Когда вошел туда, мои глаза, ослепленные известковой белизной, не сразу привыкли к сумраку - сквозь окошки мало света проникало внутрь. Лошади (их было около десятка) стояли у яслей, ели овес. В детстве я привык разговаривать с животными, особенно с лошадьми - я их любил смалу и работал с ними не один год, - ну, и сейчас заговорил:

Здравствуйте, милые! Как живете-можете?

Они оглядывались, фырча и роняя овес, снова тыкались мордами в ясли. Но одна, высокая, долго с интересом смотрела на меня. Приглядевшись, я увидел в ее глазу отражение дверного проема и себя в нем - темным силуэтом.

Длительное внимание лошади к какому-либо предмету или существу всегда поражало меня, немного пугало - я задумывался над этим с детства и приписывал лошади свойства чисто человеческие. В том, что лошадь существо умное - уточняю, - разумное и понимающее наш язык, - мне приходилось убеждаться много раз. Конечно, лошади бывают разные, как и люди…

Я погладил высокую лошадь. Она тихонько заржала, отвечая на ласку, и коснулась моей руки бархатисто-мягкими губами, дохнув на нее влажным теплом.

Ах ты умница! Здороваешься? Понимаешь человеческий язык, а? - Она кивала, а я поглаживал ее и еще что-то ласковое говорил, уж не помню теперь, что именно.

Кто-то деликатно покашлял за моей спиной. Я обернулся и только теперь разглядел в темном углу на сене трех мужчин, одетых и настроенных празднично. Они полулежали вокруг скатерти, на которой располагались куски хлеба, соль в солонке и грудочки сахара.

Уважаете лошадей, товарищ? - приподнявшись, спросил одноногий. Отстегнутый протез валялся в стороне. Владелец его, видно, расположился здесь надолго.

Чего спрашивать?.. Раз человек поздоровался с лошадью, значит, уважает эту животную, - укоризненно сказал старик.

Мне было неловко: при свидетелях я бы вряд ли стал разговаривать с лошадьми. Пробормотав «извините, что помешал…», хотел было уйти, но помешкал - в репликах людей не было насмешки, а было понимание, сочувствие. И я сказал:

Эта высокая лошадь, по-моему, очень умная… Она напомнила мне одну знакомую…

Третий, лысый здоровяк, поднялся и, отряхнув костюм, сказал ласково:

Уважаемый друг, мы не спрашиваем: кто вы и откуда вы - для нас это неважно, для нас важно, что обратились к лошадям с добрым словом и лаской. Поэтому, позвольте пригласить вас в нашу компанию, так сказать. Пожалуйста, будьте добры…

Святая правда! - подтвердил старик.

Я с наслаждением растянулся на зеленом, с запахом чая сене. Ноги загудели, сладко заныли от длинной хорошей дороги. Мы познакомились. Инвалид назвался Зажуриным, старик - Андроном Парфентьевичем, третий представился по всей форме:

Кононенко, Петр Павлович, ветеринарный врач в отставке. - Он деликатно притронулся к моему плечу и с возвышенными нотками в голосе продолжал: - Уважаемый друг, перед вами люди, почитающие лошадь. Ее судьба нам близка, определенно сказать - родственна, сходна с нашей крестьянской судьбой. В каком смысле?.. Ну хотя бы в том, что мы, крестьяне, многие века вместе с лошадью занимались хлеборобством, вместе воевали, защищая Родину от врага, и так далее… Лично моя судьба, как и судьбы моих друзей, сидящих здесь, с детства связана с лошадью. И потому мы всегда болели за ее здоровье и благополучие!

Кононенко вежливо покосился в мою сторону, дескать, как я воспринял его слова? И так же мягко и вместе с тем испытывающе смотрели на меня темные калмыковатые глаза Зажурина и выцветшие синюшки Андрона Парфентьевича. Мне не показались смешными слова ветврача в отставке о лошадях, и я ответил прочувствованно, в той же тональности:

И я также всегда заботился о здоровье и благополучии лошади! И моя судьба с детства связана с лошадьми.

Вы слышали? Это наш человек! - воскликнул Петр Павлович и обратился ко мне: - Пожалуйста, угостите лошадей хлебом с солью и сахаром, сделайте это в согласии с нашим ритуалом. Берите вот со