Шмелев за карасями скачать fb2. История создания рассказа "За карасями" И.С

Я слышу, как кричит нянька – черный ее платочек с красными и зелеными цветами, – но Михайла тискает меня ласково и урчит, урчит. От него пахнет деревянным маслом , красной рубахой, винными будто ягодами, мятными пряниками, хлебом, овсом и чем-то еще, таким приятным, теплым, стружками даже пахнет, чурбачками. Он жмет меня под коленки одной рукой, другою вытирает наотмашь рот, зевает и рычит мне в ухо:

– Ну!.. Хрястос Воскреси!..

И мочит сладким теплом мне губы, колется бородой. И только голубоватые сонные глаза я вижу.

Он тихо ставит меня на доску, придерживая за калошки, чтобы все было аккуратно. Я, как во сне, в испуге, в радости непонятной. Я его очень люблю, и лошадь за решеткой. И так хорошо и страшно висеть над лужей. А он, через мою голову, тянется и рычит:

– Домна Семеновна! А Хрястос Воскреси!..

Я слышу, как чмокаются они через мою голову, – раз и раз и еще раз, – боюсь, что упаду в лужу, и схватываюсь за плисовые штаны Михайлы.

– Ну-ну, воистину… насосался уж, батюшка!.. – ворчит нянька, хватая меня за плечи. – Рабенка-то уронишь…

– Домна Семеновна!.. – вскидывает Михайла руки, будто лететь хочет.

– Да уж проходи скорее…

Но проходить нельзя. Узенькая доска, а кругом лужа.

– Пра-аздник, Домна Семеновна… никак нельзя… Пожалуйте вам дорожку!.. – рычит Михайла и бухается в лужу.

Брызгами, блеском и холодком обдает меня, утками, сапогами, солнцем. Черные ноги Михайлы продавливают ледок с хрупом – он теперь виден под желтыми волнами. Я закрываю глаза от ужаса, от счастья. Кричит нянька, кричат утки, куриные голоса… А Михайла идет по воде, размахивает красными руками, пробивает сапогами дырья, откуда высоко фыркает – бьет вода.

– Не потопну!.. – кричит Михайла.

И столько плеска кругом, и блеска, и гомона! Играют-смеются колокола, и утки белыми крыльями, и куры, орущие на бревнах, и кот, махнувший на крышу в снег, и голуби, вдруг взметнувшиеся на хлопающих крыльях, и плещущая лужа, и тысячи солнц на ней. Все смеется, звенит, играет…

Этот весенний плеск остался в моих глазах – с праздничными рубахами, сапогами, лошадиным ржаньем, с запахами весеннего холодка, теплом и солнцем. Остался живым в душе, с тысячами Михайлов и Иванов, со всем мудреным, до простоты-красоты душевной, миром русского мужика, с его лукаво-веселыми глазами, то ясными, как вода, то омрачающимися до черной мути, со смехом и бойким словом, с лаской и дикой грубостью. Знаю, связан я с ним – до века. Ничто не в силах выплеснуть из меня этот весенний плеск, светлую весну жизни… Вошло – и вместе со мной уйдет.

Как я встречался с Чеховым

I. За карасями

В тот год мы не ездили на дачу, и я с Пиуновским Женькой, – упокой, Господи, его душу: пал на Карпатах, сдерживая со своим батальоном напор австрийской дивизии, за что награжден посмертно Св. Георгием, – днями пропадал в Нескучном. Мы строили вигвамы и вели жизнь индейцев. Досыта навострившись на индейцах, мы перешли на эскимосов и занялись рыболовством, в Мещанском саду, в прудах. Так назывался сад при Мещанском училище, на Калужской. Еще не чищенные тогда пруды славились своими карасями. Ловить посторонним было воспрещено, но Веревкин Сашка, сын училищного инспектора, был наш приятель, и мы считали пруды своими. В то лето карась шел, как говорится, дуром: может быть, чуял, что пруды скоро спустят и все равно погибать, так лучше уж погибать почетно. Женька так разъярился, что оттащил к букинисту латинский словарь и купил "дикообразово перо" – особенный поплавок, на карасей. Чуть заря – мы уже на прудах, в заводинке, густо заросшей "гречкой", где тянулась проточина, – только-только закинуть удочку. Женька сделал богатую прикормку – из горелых корок, каши и конопли, "дикообразово перо" делало чудеса, и мы не могли пожаловаться. Добычу мы сушили и толкли питательный порошок, или по-индейски – пеммикан, как делают это эскимосы.

Было начало июня. Помню, идем по зорьке, еще безлюдным садом. В верхушках берез светится жидким золотцем, кричат грачата, щебечут чижики по кустам, и слышно уже пруды: тянет теплом и тиной, и видно между березами в розоватом туманце воду. Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке, видишь смутные камыши, слышишь сонные всплески рыбы и расходящийся круг воды холодком заливает сердце.

"А, черррт!.. – шипит, толкая меня, Женька. – Сидит какой-то… соломенная шляпа!.."

Смотрим из-за берез: сидит покуривает, удочки на рогульках, по обе стороны. Женька шипит: "Пощупаем, не браконьер ли?" Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и – раз! – тащит громадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает баском таким: "Иди, голубчик, не упирайся", – спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: "Видали, каков лапоток?" А это сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бечевочку под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики, с нашей прикормки-то. Видим – место все неудобное, ветлы, нельзя закинуть. И Кривоносый тащит – красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучовом пиджаке, в ладоши даже захлопал: "Не ожидал, какое тут у вас рыбье эльдорадо! Буду теперь захаживать". Смотрим – и на другой удочке тюкает, повело… Женька шипит: "Надо какие-нибудь меры… самозванцы!" А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: "Не карась – золотая медаль!" Сердце у нас упало. А Кривоносый орет: "А у меня серебряная, Антон Павлыч!.." А незнакомец опять золотого тащит – и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. Ну, слава тебе господи!

Подошли поближе, уж невтерпеж, Женька рычит: "А, плевать, рядом сейчас закину". Смотрим – чу-уть поплавок, ветерком будто повело, даже не тюкнуло. Знаем – особенное что-то. И тот сразу насторожился, удочку чуть подал, – мастера сразу видно. Чуть подсек – так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно в заросли повело. Тот кричит: "Не уйдешь, голуба, знаю твои повадки, фунтика на два, линь!.." А линей отродясь тут не было. Стал выводить – невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул, – тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть, и Кривоносый тут же. Голенастый вывел из толстой губы крючок, – "колечко" у карасины в копейку было, гармонья словно! – что-то на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: "Мещане караси у вас, сразу видно!" А Кривоносый спрашивает почтительно: "Это в каком же смысле?.. В Мещанском пруду-с?" А тот смеется, приятно так: "Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха… а эти, видно, Аксакова не читали". Приятным таким баском. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань. "А вы, братцы, Аксакова читали? – нам-то. – Что же вы не зажариваете?.." Женька напыжился, подбородок втянул и басом, важно: "Зажарим, когда поймаем". А тот вовсе и не обиделся. "Молодец, – говорит, – за словом в карман не лезет". А Женька ему опять: "Молодец в лавке, при прилавке!" – и пошел направо, на меня шипит: "Девчонка несчастная, а еще Соколиное Перо! Черт, сказал бы ему: "Наше место, прикормку бросили"!"

Стали на место, разматываем. Ветлы нависли сажени на две от берега, чуть прогалец, поплавку упасть только-только. Размахнулся Женька – "дикообразово перо" в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над самой водой болтается. А там опять карасищу тащут! Женька звонил-звонил – никак отцепить не может, плещет ветками по воде, так волны и побежали. "Плевать, всех карасей распугаю, не дам ловить!" А "дикообразово перо" пуще еще запуталось.

Незнакомец нам и кричит: "Ну чего вы там без толку звоните! Ступайте ко мне, закидывайте, места хватит!" А Женька расстроился, кричит грубо: "Заняли наше место, с нашей прикормки и пользуйтесь!" И все звонит… А незнакомец вежливо так: "Что же вы не сказали? У нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются… Прошу вас, идите на ваше место… Право, я не хотел вам портить!" А Кривоносый кричит: "Чего с ними церемониться! Мало их пороли, грубиянов!.. На чужой пруд пришли – и безобразничают еще. По какому вы праву здесь?" А Женька ему свое: "По веревкинскому, по такому!" Кривоносый и прикусил язык.

Читаю рассказы Ивана Сергеевича Шмелева. В гимназические годы он не раз видывал Антона Чехова, популярного сотрудника «Стрекозы» и других осколочных изданий. На детских впечатлениях и основаны его «чеховские рассказы». Один из них воспроизводит картинки с берегов пруда в московском Мещанском саду: ужение рыбы. Написано ароматно, сочно, пальчики оближешь. Но какая разница в восприятии детства! Чехов признавался: в детстве у меня не было детства. У Шмелева – напротив - апология счастливых дней младенчества.
В произведениях Шмелева как бы открывается исток собственно-чеховского рассказа «Мальчики»: дети начитались романов про индейцев и собираются бежать в Америку. Собственно, можно ли это считать «истоком»? Шмелев художнически моделирует житейскую ситуацию, от которой мог отталкиваться Чехов при работе над своей вещью. Юные рыболовы ловят карасей, чтобы после сушки перемолоть их в рыбную муку - пеммикан. Подчеркиваю: все это «как бы».
«Смотрим из-за берез: сидит - покуривает, удочки на рогульках, по обе стороны. Женька шипит: «Пощупаем, не браконьер ли?» Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и - раз! Тащит громадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает баском таким: «Иди, голубчик, не упирайся»,- спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: «Видали, каков лапоток?» А это, сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бечевочку под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики <…> И Кривоносый тащит - красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучовом пиджаке, в ладоши даже захлопал: «Не ожидал, какое тут у вас рыбье эльдорадо! Буду теперь захаживать». Смотрим - и на другой удочке тюкает, повело <...> А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: «Не карась, золотая медаль!» Сердце у нас упало. А Кривоносый орет: «А у меня серебряная, Антон Павлыч!..» А незнакомец опять золотого тащит...- и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. <…>
Подошли поближе, уж невтерпеж, Женька рычит: «А, плевать, рядом сейчас закину». Смотрим...- чу-уть поплавок ветерком будто повело, даже не тюкнуло. Знаем - особенное что-то. И тот сразу насторожился, удочку чуть подал,- мастера сразу видно. Чуть подсек - так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно - в заросли повело. Тот кричит: «Не уйдешь, голуба... знаю твои повадки, фунтика на два, линь!..» А линей отродясь тут не было. Стал выводить...- невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул - тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть…
Голенастый <…> на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: «Мещане караси у вас, сразу вид¬но!» А Кривоносый спрашивает почтительно: «Это в каком же смысле... в Мещанском пруду-с?» А тот смеется, приятно так: «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха... а эти, видно, Аксакова не читали». При¬ятным таким баском. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань.
<…> Размахнулся Женька - «дикобразово перо» в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над са¬мой водой болтается. <...> Незнакомец <…> поглядел на нашу беду и говорит: «Не снять. У меня запасная есть, идите на ваше место,- и дает Женьке леску, с длинным пером, на желобок намотано... - Всегда у нас, рыболовов, когда случится такое...- потрепал Женьку по синей его рубахе, по «индейской».- Уж не сердитесь...» Женька сразу и отошел. «Мы,- говорит,- не из жадности, а нам для пеммикана надо». - «А-а,- говорит тот,- для пеммикана... будете сушить?» -«Сушить, а потом истолкем в муку... так всегда делают индейцы и американские эскимосы... и будет пеммикан».-«Да,-говорит,-понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же <...> возьмите для пеммикана». Вынул портсигар и угощает: «Не выкурят ли мои краснокожие братья со мною трубку мира?» Мы курили только «тере-тере», похожее на березовые листья, но все-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: «Отныне мир!- и протянул нам руку. Мы пожали, в волнении. И продолжал:- Отныне моя леска - твоя леска, твоя прикормка - моя прикормка, мои караси - твои караси!»- и весело засмеялся. И мы засмеялись, и все закружилось, от куренья.
Потом мы стали ловить на «нашем» месте. <…> Наш «бледнолицый брат» < …> говорил: «Как жаль, такое чудесное «дикобразово перо» погибло!» -«Нет, оно не погибнет!» - воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с «дикобразовым пером» в зубах. «Вот!- крикнул он приятному незнакомцу, отныне - брату,- задача решена, линия проведена, и треугольник построен!- Это была его поговорка, когда удавалось дело.- Мы будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!» Брат бледнолицый вынул тут записную книжечку и записал что-то карандашиком. Потом осмотрел «дикобразово перо» и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнованно: «Отныне «дикобразово перо» - ваше, оно принесет вам счастье!» Незнакомец взял «дикобразово перо», прижал к жилету, сказал по-индейски: «Попо-кате-петль!», что значит «Великое Сердце», и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы долго смотрели ему вслед.
<…> Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец- брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей, а потом пошли ловить карасей... что он пишет в «Будильнике» про смешное - здорово может прохватить!- а подписывает, для смеха,- «Антоша Чехонте».
Этот замечательный текст был написан Шмелевым в июне 1934 года в Алемоне, Франция.

То же самое - модулирование собственно-чеховской житейской ситуации - видим в другом сюжете Шмелева – «Веселенькая свадьба». В 1885-86 годах семья Чеховых жила в доме И.С.Клименкова на Большой Якиманке. На дверях нижнего этажа была табличка: «Доктор А.П.Чехов». Наверху сдавали зал для массовых мероприятий, свадеб и др. «Надо мной сейчас играет свадебная музыка… какие-то ослы женятся и стучат ногами, как лошади… Не дадут мне спать» (И.Билибину – 1886 г.).
Шмелевская вещь – вольная вариация на чеховскую тему свадьбы с намеком на то, что именно здесь, у Клименкова, где бывал на пирушках и Шмелев, чеховская муза могла напитаться впечатлениями для водевиля. Это для меня ново. Мы привыкли к документированию, то есть, отысканию фактических источников чеховских сюжетов. К этому в свое время нас сильно приучил Михаил Павлович Чехов (книга «Вокруг Чехова»). Но тут у Шмелева – задача художническая. Он делает вид, что пишет мемуар, называет подлинное имя владельца дома, указывает его московский адрес, но одновременно «сочиняет» образ самого Чехова. Образ не лишен клишированных черт. Антон Павлович у него уже в 80-х годах носит пенсне, хотя известно, что очки он начал надевать лишь ко второй половине 90-х. До того изредка пользовался очками младшего брата. Его Антоша Чехонте уже пользуется записной книжицей, хотя у Чехова она появилась только в 1891 году... Он заставляет писателя цитировать книгу С.Аксакова «Записки об ужении рыбы» - эту книгу Антон Павлович действительно любил, она до сих пор хранится в Ялтинском доме писателя. Но все рыбацкие диалоги Чехова сочинены в духе осколочных рассказов А.Чехонте: «Какое у вас тут рыбье эльдорадо!». «Не карась, золотая медаль!». «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха… а эти, видно, Аксакова не читали». Сам автор на сей счет откровенен: «Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте».
Итак: это не документальная автобиографическая проза Шмелева. Это ностальгические художественные картинки, набросанные в 1930-х годах, в эмиграции. Фактические, реальные детали вошли в ткань рассказов на правах художественных деталей. Освещенные двойным светом – факт плюс образ – они приобрели уникальный статус. Сам Чехов изображен тоже в двойном освещении: и реальное лицо, и художественный образ одновременно. Грань между ними нарочито не обозначена.
Вот такая литературная хитрость…
У И.С.Шмелева в Алуште (Профессорский уголок) была скромная дачка. Она сохранилась, ее отселили для создания музея. Валерий Цыганник, директор Дома-музея С.-Ценского, и его коллеги из университета отыскали в крымской прессе времен гражданской войны неизвестный рассказ И.С.Шмелева. Личная драма Ивана Сергеевича: в Крыму расстрелян его сын, белогвардеец, участник гражданской войны. Создается творческая группа для подготовки публикации Собрания сочинений И.С.Шмелева.
В 2005 году мне довелось в Народной библиотеке Сербии (Белград) листать газету «Новое время» за 1923 год. Газеты издавали сыновья А.С.Суворина - Алексей и Борис. Тут мне попалось интервью И.С.Шмелева, сделанное после отъезда из Совдепии. Он рассказал журналистам об ужасах голода, воцарившегося в Крыму после победы красных. В Симферополе людей отлавливали арканами на улицах, резали и пускали на мясо. Пекли пирожки. В сущности, это конспект будущего романа «Солнце мертвых», написанного спустя год.

Чехов был тогда еще Антошей Чехонте, а автор-рассказчик – маленьким гимназистом.
Летом мальчик со своим другом Женькой пропадает в Нескучном саду. Строили вигвамы, играли в индейцев. Потом перешли на эскимосов, занялись рыболовством в Мещанском саду на прудах (при Мещанском училище).
Карасей было очень много, ловились они хорошо. Женька отнес к букинисту латинский словарь и купил “дикобразово перо” – на карасей. И прикормку сделал особенную.
Добычу свою мальчишки сушили, растирали в порошок и делали из нее эскимосскую пищу – пеммикан.
Однажды на прикормленное место пришли воспитатель училища и какой-то голенастый незнакомец в чесучовом пиджачке – сразу видно: мастер рыбной ловли. Совсем молодой, лицо простое, усики, приятный басок. Таскает он карасей – одного больше другого.
Женька сердит: они с приятелем прикормили, а чужие пользуются, да еще лучшее место заняли.
Мальчишки уселись под ветлами, леска-то и запуталась в ветках, и “дикобразово перо” тоже. Незнакомец пригласил их устраиваться рядом – места на всех хватит.
Разговорились.

Незнакомец проявил большое знание индейской жизни, он и про пеммикан знал, и “трубку мира” с мальчишками выкурил: “Отныне моя леска – твоя леска, твоя прикормка – моя прикормка, мои караси – твои караси”, – и отдал^мальчишкам своих карасей.
А Женька прямо в брюках и рубахе, сняв только сапоги, бросился в воду с ножом в зубах и срезал ту ветку, где запуталось “дикобразово перо”. Эту ценность подарили незнакомцу. Он прижал перо к сердцу и уложил в карман.
А потом пришел Сашка Веревкин, чей отец был училищным инспектором, и рассказал, что незнакомец этот пишет в газетах, а подписывается для смеха – Антоша Чехонте.
“Многого мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш “бледнолицый брат” был поистине нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю один из его рассказов, – “Монтигомо Ястребиный коготь” – так, кажется?”

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие работы по этой теме:

1. Мир, представленный в романе, видится глазами мальчика Ивушки. Действие ограничивается церковным годом (от Пасхи до Пасхи). Быт, настроение, душевное состояние людей тесно связаны с каждым...
2. Весеннее, обещающее “кап-кап” – это не скучный дождь, что, бывает, зарядит и на неделю. Это мартовская капель. Она вызывает солнце. Под сосенкой – кап-кап… Под...
3. В неком южном городе Ямской слободы, или так называемой Ямы, располагалось заведение Анны Марковны. Оно не было из разряда шикарных, но и не относилось к...

Страница 25 из 57

Иван Шмелев

За карасями

Это были встречи веселые, в духе рассказов Антоши Чехонте. Чехов был тогда еще А. Чехонте, а я - маленьким гимназистом. Было это в Москве, в Замоскворечье.

В тот год мы не ездили на дачу, и я с Пиуновским Женькой - упокой, господи, его душу: пал на Карпатах, сдерживая со своим батальоном напор австрийской дивизии, за что награжден посмертно св. Георгием, - днями пропадал в Нескучном. Мы строили вигвамы и вели жизнь индейцев. Досыта навострившись на индейцах, мы перешли на эскимосов и занялись рыболовством в Мещанском саду, в прудах. Так назывался сад при Мещанском училище, на Калужской. Еще не чищенные тогда пруды славились своими карасями. Ловить посторонним было запрещено, но Веревкин Сашка, сын училищного инспектора, был наш приятель, и мы считали пруды своими. В то лето карась шел, как говорится, дуром: может быть, чуял, что пруды скоро спустят и все равно погибать, так лучше уж погибать почетно. Женька так разъярился, что оттащил к букинисту латинский словарь и купил «дикобразово перо» - особенный поплавок, на карасей. Чуть заря - мы уже на прудах, в заводинке, густо заросшей «гречкой», где тянулась проточина - только-только закинуть удочку. Женька сделал богатую прикормку - из горелых корок, каши и конопли, «дикобразово перо» делало чудеса, и мы не могли пожаловаться. Добычу мы сушили и толкли питательный порошок, или - по-индейски - пеммикан, как делают это эскимосы.

Было начало июня. Помню, идем на зорьке еще безлюдным садом. В верхушках берез светится жидким золотцем, кричат грачата, щебечут чижики по кустам, и слышно уже пруды: тянет теплом и тиной, и видно между березами в розоватом туманце воду. Только рыболовы знают, что творится в душе, когда подходишь на зорьке к заводинке, видишь смутные камыши, слышишь сонные всплески рыбы, и расходящийся круг воды холодком заливает сердце.

А, черррт!… - шипит, толкая меня, Женька. - Сидит какой-то… соломенная шляпа!…

Смотрим из-за берез: сидит - покуривает, удочки на рогульках по обе стороны. Женька шипит: «Пощупаем, не браконьер ли?» Но тут незнакомец поднимается, высокий, голенастый, и - раз! - тащит гррмадного карасищу, нашего, черноспинного, чешуя в гривенник, и приговаривает баском таким: «Иди, голубчик, не упирайся», - спокойно так, мастера сразу видно. И кому-то кричит налево: «Видали, каков лапоток?» А это сбоку, под ветлами, Кривоносый ловит, воспитатель училищный. А незнакомец на кукан карася сажает, прутик в рот карасю просунул, бечевочку - под жабры, а на кукане штуки четыре, чисто подлещики, с нашей прикормки-то… Видим, место все неудобное, ветлы, нельзя закинуть. И Кривоносый тащит - красноперого, золотого, бочка оранжевые, чуть с чернью. А карасище идет, как доска, не трепыхнется. Голенастый, в чесучовом пиджаке, в ладоши даже захлопал: «Не ожидал, какое тут у вас рыбье эльдорадо! Буду теперь захаживать». Смотрим, и на другой удочке тюкает, повело… Женька шипит: «Надо какие-нибудь меры… Самозванцы!» А незнакомец выволок золотого карасищу, обеими руками держит и удивляется: «Не карась-золотая медаль!» Сердце у нас упало. А Кривоносый орет: «А у меня серебряная, Антон Палыч!…» А незнакомец опять золотого тащит - и плюнул с досады в воду: плюхнулся карасище, как калоша. Ну, слава тебе, господи!

Подошли поближе - уж невтерпеж, - Женька рычит: «А, плевать, рядом сейчас закину». Смотрим, чуть-чуть поплавок ветерком будто повело, даже на тюкнуло. Знаем, особенное что-то. И тот сразу насторожился, удочку чуть подал - мастера сразу видно. Чуть подсек - так там и заходило. И такая тишь стала, словно все померли. А оно в заросли повело. Тот кричит: «Не уйдешь, голуба… знаю твои повадки, фунтика на два линь!…» А линей отродясь тут не было. Стал выводить - невиданный карасище, мохом совсем зарос, золотце чуть проблескивает. А тот в воду ступил, схватил под жабры и выкинул - тукнуло, как кирпич. Кинулись мы глядеть, и Кривоносый тут же. Голенастый вывел из толстой губы крючок - «колечко» у карасины в копейку было - гар- монья словно! - что-то на нас прищурился и говорит Кривоносому, прыщавому, с усмешкой: «Меща-ане караси у вас, сразу видно!» А Кривоносый спрашивает почтительно: «Это в каком же смысле… в Мещанском пруду-с?» А тот смеется, приятно так: «Благородный карась любит ловиться в мае, когда черемуха… А эти, видно, Аксакова не читали». Приятным таким басом. Совсем молодой, усики только, лицо простое, словно у нашего Макарки из Крымских бань. «А вы, братцы, Аксакова читали? - нам-то. - Что же вы не зажариваете?…» Женька напыжился, подбородок втянул и басом, важно: «Зажарим, когда поймаем». А тот вовсе и не обиделся. «Молодец, - говорит, - за словом в карман не лезет». А Женька ему опять: «Молодец в лавке, при прилавке!» - и пошел направо, на меня шипит: «Девчонка несчастная, а еще «Соколиное перо», черт… сказал бы ему, наше место, прикормку бросили!» Стали на место, разматываем. Ветлы нависли сажени на две от берега, чуть прогалец, поплавку упасть только-только.

Размахнулся Женька - «дикобразово перо» в самом конце и зацепилось, мотается, а мотыль-наживка над самой водой болтается. А там опять карасищу тащут! Женька звонил-звонил - никак отцепить не может, плещет ветками по воде, так волны и побежали. «Плевать, всех карасей распугаю, не дам ловить!» А «дикобразово перо» пуще еще запуталось. Незнакомец нам и кричит: «Ну, чего вы там без толку звоните! Ступайте ко мне, закидывайте, места хватит!» А Женька расстроился, кричит грубо: «Заняли наше место, с нашей прикормки и пользуетесь!» И все звонит. А незнакомец вежливо так: «Что же вы не сказали? У нас, рыболовов, правила чести строго соблюдаются… прошу вас, идите на ваше место… право, я не хотел вам портить!» А Кривоносый кричит: «Чего с ними церемониться! Мало их пороли, грубиянов… На чужой пруд пришли - безобразничают еще. По какому вы праву здесь?» А Женька ему свое: «По веревкинскому, по такому!» Кривоносый и прикусил язык.

А клевать перестало, будто отрезало: распугал Женька карасей. Похлестали они впустую, незнакомец и подошел к нам. Поглядел на нашу беду и говорит: «Не снять. У меня запасная есть, идите на ваше место», - и дает Женьке леску с длинным пером, на желобок намотано, у Перешивкина продается, на Моховой. «Всегда у нас, рыболовов, когда случится такое… - потрепал Женьку по синей его рубахе, по «индейской». - Уж не сердитесь…» Женька сразу и отошел. «Мы, - говорит, - не из жадности, а нам для пеммикана надо». «А-а, - говорит тот, - для пеммикана… Будете сушить?» - «Сушить, а потом истолкем в муку… так всегда делают индейцы и американские эскимосы… и будет пеммикан». «Да, - говорит, - понимаю ваше положение. Вот что. Мне в Кусково надо, карасей мне куда же… возьмите для пеммикана». Вынул портсигар и угощает: «Не выкурят ли мои краснокожие братья со мной трубку мира?» Мы курили только «тере-тере», похожие на березовые листья, но все-таки взяли папироску. Сели все трое и покурили молча, как всегда делают индейцы. Незнакомец ласково поглядел на нас и сказал горлом, как говорят индейцы: «Отныне мир!» - и протянул нам руку. Мы пожали в волнении. И продолжал: «Отныне моя леска - твоя леска, твоя прикормка - моя прикормка, мои караси - твои караси!» - и весело засмеялся. И мы засмеялись, и все закружилось от волнения.

Потом мы стали ловить на «нашем» месте, но клевала все мелочь, «пятачишки», как называл ее наш «бледнолицый брат». Он узнал про «дикобразово перо» и даже про латинский словарь, пошел и попробовал отцепить. Но ничего не вышло. Все говорил: «Как жаль, такое чудесное «дикобразово перо» погибло!» «Нет, оно не погибнет!» - воскликнул Женька, снял сапоги и бросился в брюках и в синей своей рубахе в воду. Он плыл с перочинным ножом в зубах, как всегда делают индейцы и эскимосы, ловко отхватил ветку и поплыл к берегу с «дикобразовым пером» в зубах. «Вот! - крикнул он приятному незнакомцу, отныне брату. - Задача решена, линия проведена, и треугольник построен!» Это была его поговорка, когда удавалось дело. «Мы будем отныне ловить вместе, заводь будет расчищена!» Брат бледнолицый вынул тут записную книжку и записал что-то карандашиком. Потом осмотрел «дикобразово перо» и сказал, что заведет и себе такое. Женька, постукивая от холода зубами, сказал взволнованно: «Отныне «дикобразово перо» - ваше, оно принесет вам счастье!» Незнакомец взял «дикобразово перо», прижал к жилету, сказал по- индейски: «Попо-кате-петль (что означает «Великое сердце»)!» - и положил в боковой карман, где сердце. Потом протянул нам руку и удалился. Мы долго смотрели ему вслед,

Про-стяга! - взволнованно произнес Женька высшую похвалу: он не бросал слова на ветер, а запирал их «забором зубов», как поступают одни благородные индейцы.

Мимо нас прошел Кривоносый и крикнул, тряся пальцем:

Отвратительно себя ведете, а еще гимназисты! Доведу до сведения господина инспектора, как вы грубили уважаемому человеку, больше вашей ноги здесь не будет, попомните мое слово.

Женька крикнул ему вдогонку: «Мало вас драли, грру-бия- нов, - сплюнул и прошипел: - Бледнолицая с-соба-ка!…»

Припекало. От Женьки шел пар, словно его сварили и сейчас будут пировать враги. Пришел Сашка Веревкин и рассказал, что незнакомец - брат надзирателя Чехова, всю ночь играл в винт у надзирателей а потом пошел ловить карасей, что он пишет в «Будильнике» про смешное - здорово может прохватить! - а подписывается для смеха Антоша Чехонте. А Кривоносого выгонят, только пожаловаться папаше, записано в кондуите про него: «Был на дежурстве не в порядке, предупреждение». Женька сказал: «Черт с ним, не стоит». Он лежал на спине, мечтал; нежное что-то было в суровом его лице.

Случилось такое необычное в бедной и неуютной жизни, которую мы пытались наполнить как-то… нашим воображением. Много мы не понимали, но сердце нам что-то говорило. Не понимали, что наш «бледнолицый брат» был поистине нашим братом в бедной и неуютной жизни и старался ее наполнить. Я теперь вспоминаю из его рассказов «Монтигомо Ястребиный Коготь»… Так, кажется?

(№ 21, 1964)

Июль, 1934 г. Алемон